Из редакционной почты: "Далёкой встречи ясный свет"

Видимо, это неизменное свойство памяти: высвечивать из прошлого, пережитого самые яркие, значительные события. Таких событий в человеческой жизни не так уж много. Вот и в моей судьбе такие воспоминания, встречи, знакомства с годами не тускнеют, а обретают чёткость деталей, глубину переживаний.

Хочу напомнить читателю, что в газете "Красноярский рабочий" год назад появлялась подборка моих стихов "Между Волгою и Ангарою". Сегодня поводом для публикации стали воспоминания. Память стучится и просит выхода. Память об удивительной, незабываемой встрече.

Время течёт медленно, но пролетает быстро. Четверть века отделяет меня от той незабываемой встречи, а кажется, что только вчера набрала я номер телефона, данный мне по моей просьбе известным красноярским поэтом, и на звонок отозвался женский голос. Я сразу поняла, что это Мария Семёновна.

- Я сибирячка, но живу на Волге и хочу взять интервью у Виктора Петровича для республиканской газеты "Советская Чувашия". Давно хочу познакомиться со знаменитым земляком,- выпалила я в трубку и тут же услышала сухой, вежливый отказ.

- Болеет он. Все к нему рвутся, а никому нет дела, как он себя чувствует.

Всё, разговор окончен.

Размышляю с грустью: "Ну да! Кто я такая? Корреспондент из Чувашии. Таких тысячи, а он на всю Россию и за рубежом знаменит".

И всё же почти перед отъездом наудачу вновь набрала его номер. Знакомый быстрый говорок:

- Из Чебоксар, говоришь? Записывай адрес. Жду.

Окрылённая, по белому чистому январскому снежку Академгородка спешу навстречу тому, чьи повести и рассказы врезались в душу, прошибали до слёз, завораживали непостижимой глубиной и правдивостью.

Приглашённую, на пороге меня встречает Мария Семёновна. Уже не так сурова, но и не особо приветлива. Услышав, откуда я, осведомилась:

- Как вы там морозы-то терпите? Холодно у вас шибко.

Может, спутала Чувашию с Чукоткой? Успокаиваю её, что в средней полосе редко морозы бывают, а живём мы на Волге, на красивейшей русской реке.

Проводит меня в кабинет. Широкий деревянный стол, груды писем, бумаг, тут же тонометр, кружка с чаем. Большой диван. Обстановка самая простецкая.

Минуты через две-три заходит хозяин. С полотенцем через плечо, оказывается, только что из душа. Усаживаясь, как бы между прочим:

- Поскользнулся я тут не так давно, Енисей-то у нас не замерзает, всю зиму парит, скользко кругом. Вот ребро сломал.

Говорит так, будто мы всю жизнь знакомы. А я от внутреннего трепета, восторга и робости, кажется, теряю дар речи. Наконец, справляюсь с волнением. И потекла беседа.

Осатанелые девяностые годы. Разруха, развал, безнадёга. Я плохо разбираюсь в политике. Как обыватель, ощущаю её только через продовольственные прилавки, в отношении к людям в медицинских учреждениях, чиновничьих кабинетах, состоянию дорог, улиц, выражению лиц простых людей. А это всё далеко не в лучшем виде.

"О России, Родине, судьбе"- так называлась моя статья, опубликованная в феврале 1997 года в газете "Советская Чувашия".

Несмотря на разруху, Виктор Петрович был полон надежды, что Россия обретёт суверенную мощь, что развал Союза пойдёт ей на пользу.

- Развалился не Союз, а гнилой пень,- с присущей ему образностью констатировал он.

Мог ли предвидеть прозорливый писатель, сколько злобы выплеснет на Россию оголтелое европейское сообщество, подстрекаемое Америкой, в наши дни?

На вопрос, верит ли он в судьбу, ответил однозначно:

- Слабые духом люди часто не могут победить обстоятельства. И правда в том, что "посеешь поступок - пожнёшь судьбу".

Указывает на огромную кипу распечатанных и нераспечатанных конвертов на столе.

- Это все люди пишут. Спрашивают, куда же им дальше идти, как в такую распутицу правильный путь выбрать. Вот и думаем вместе, где правда, а где наносное, временное, пустое.

- Последнюю книгу мою читали? - неожиданно спросил.

Читала. "Прокляты и убиты". О ней он хотел узнать моё суждение.

Сурово. Честно. Проникающе. На многих страницах остались мои слёзы. Там, где расстрел братьев Снегирёвых, мальчишек наивных, домашних, ни в чём не повинных. Суровая правда, жёсткая. А как написано! С присущими писателю точными деталями, от которых мурашки по коже, и дух захватывает.

Задаю Виктору Петровичу вопрос, который в 90-е годы, как говорится, у всех на устах:

- Разруха, нищета, беспредел. Можно такую Родину любить?

- А вот представь, у матери ребёнок - инвалид, больной, увечный. Можно его любить? Или по-другому. Мать больная, страдалица, калека. Её-то сильней ещё жалко... Я в заграницах в своё время бывал, но подолгу никогда не задерживался, домой тянуло. Помню, с Беловым как-то за рубеж ездили, так на обратном пути, смотрю, Вася стоит у вагонного окна, а на глазах - слёзы. В чём дело? "Думаю, глянул, а за окном избы скособоченные, грязь, лужи, раскисшие булки валяются. Всё: Россия, Родина... Домой приехали".

Тогда я услышала от великого писателя жёсткое, хлёсткое слово "кремлеисчадцы". Оно означало, на мой взгляд, что он осуждает существующий порядок в стране, болеет душой за всё, что происходит вокруг. Мне были близки его убеждения, что в больших играх политиков и олигархов страдающей стороной всегда бывает простой человек.

Когда спросила, как отозвался на нём визит Ельцина. Задумался на минутку и тут же процитировал:

- Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Хорошо Грибоедов сказал, лучше не придумаешь! А нам-то что надо? Чтобы люди жили спокойно, о завтрашнем дне шибко не тревожились. Вот об этом и говорили.

Слушаю писателя и не отрываю от него взгляда. Хочется проникнуть, запомнить, понять. Глаза быстрые, как быстра, искренна его речь, так говорят люди, которые ничего не придумывают, а высказывают сокровенное, наболевшее.

- В газете, говоришь, работаешь? Я тоже в разных газетках время и силы тратил. А стихи свои оставь, почитаю. Может, удастся в журнале напечатать. Слышала, есть такой, "День и ночь" называется?

Стихи я свои оставила Виктору Петровичу, и вскоре получила из редакции журнала экземпляр с напечатанными "Старыми русскими", где сполна высказала свою боль за оставленных на произвол судьбы людей интеллигентного замеса в те не к ночи упомянутые годы.

О чём я не успела или не догадалась спросить в тот день у моего удивительного, великодушного собеседника?

Я чувствовала, что он понимает моё волнение и старается приободрить, вселить уверенность, помочь мне.

- Хорошо, что ты пришла. Сегодня день рождения у внучки, у Полинки. Мне бы сейчас пришлось в застолье участие принять, да уж давно от застолий отвык.

Из дальних комнат доносились голоса гостей, звон посуды, струился аппетитный запах.

По лицу мастера пробежала тень неизбывной печали, морщинки стали глубже:

- Ты ведь знаешь, дочь у меня умерла, Ирина, в Овсянке похоронена,- и замолчал.

Нет и у меня слов утешения. Такое горе разве словами утешишь?

Да, о многом я не успела и не догадалась спросить в тот день. Но то, о чём мы успели поговорить с моим знаменитым земляком, с течением лет память высвечивает всё ярче. Такое уж у неё свойство, у нашей памяти: особенно бережно хранить то, что значительно, непреходяще, дорого.

Мы прощаемся с Виктором Петровичем. Ещё раз замечаю: какие молодые и быстрые у него глаза, а скорее - тот свет, что они излучают, речь такая же быстрая, лёгкая, журчащая, как ручей.

- Давай-ка, Витя, щёлкни нас на прощание,- это он обращается к внуку Виктору, появившемуся в этот миг в кабинете.

Виктор делает фото на память, фото, которое я храню вот уже четверть века.

По январскому свежему снежку покидаю Академгородок, чтобы с каждым прожитым годом всё яснее помнить такую простую, по-человечески тёплую встречу.

И теперь, когда вновь перелистываю страницы знакомых книг, кажется, что слышу его голос, его ручьистый сибирский говорок. И радуюсь тому, что послала мне судьба такую встречу.

Читая Астафьева

Неоценимое наследство

Сквозь вереницу дней и лет

Из нашей памяти,

Из детства

Оно является на свет.

Услышишь говорок сибирский

В журчании ручьистых строк,

Такой родной, знакомый, близкий,

Как ключевой воды глоток.

Глаза прикрой и на минутку

Прочитанное сердцем тронь:

Вот это озеро Васютки

И с розовою гривой конь.

Как быстро детство отзвенело,

Пронёсся ветер легкокрыл,

А мальчик тот в рубашке белой

К нам в сердце тропку проторил.

Исчезнет он за дальней далью

В потоке улетевших лет.

Ему с некрасовской печалью

Астафьев поглядел вослед.

Из глуби памяти, оттуда,

Где сказка с былью заодно,

Покажется речное чудо,

И обнажится жизни дно.

Царь-рыба встрепенётся грозно,

Рванёт запутанную снасть.

А, может быть, ещё не поздно

Всё осознать и не пропасть:

Греховные распутать сети

И перед Вечностью понять,

Что лишь одна Любовь на свете

Злу может противостоять.

Так за страницею страница,

Со дна души извлечена,

Живая исповедь струится

На будущие времена.

Чебоксары.